Что ж, зафигачу-ка я из тяжёлых орудий.
Про Хитровку
Нажмите, чтобы прочитать
Переулочных склонов гладь ледяная,
Рыжий песок, под ботинком скрипящий,
Архаика слева и справа родная,
Город, сквозь время и книги летящий.
Покинув унылый бетон новостроек,
В приземистый край прихожу с лёгким сердцем,
Где дух старины до сих пор ещё стоек,
Где многие здания старше, чем Герцен.
Блуждать хаотично здесь можно часами,
Не в силах понять, где тут выход к метро,
А компас и карта заблудятся сами,
Если возьмёте их: так здесь хитро!
Релятивистских эффектов плеяду
Можно при случае здесь наблюдать,
Геодезисты бы выпили яду,
Если б углы стали здесь измерять.
Проезжие части петляют так часто,
Что направленье запомнить нельзя,
Нередко бывает, что путник несчастный
Глядит изумлённо: куда же влез я?
О, мистический край! Побродив по тебе,
Задаюсь я вопросом: кто я и где?
И какой это год? И какой это век?
Гололёд. На ногах не стоит человек.
Ну а я же, напротив, в кирпичных брегах
Прочно стою на обеих рогах,
Я пробираюсь с тетрадями в ГПИБ,
Чтобы доклад написать про Магриб.
Потом в «Монастырскую трапезу» я
Иду и жую пирожок, как свинья,
Наблюдаю потом, как вечерняя синь
Добирается тихо до снежных низин.
А потом я иду напрямик по дворам,
Потом огибаю по контуру храм,
Навстречу спешу тёплым южным ветрам,
А также далёким рассветным утрам.
В прошлом тут дикий содом находился,
Воры, бичи, проходимцы, бомжи,
Но тот хитрованец апстену убился,
Кухонными стали стальные ножи.
Унылой крысятиной здесь не торгуют
И собачатиной, как в старину.
Для этого ныне Магдаг существует,
Но на Хитровке нет места ему.
Места здесь нет также офисным центрам,
Хотя воротилы планируют их.
Таким вот уродам квадратные метры
Дороже московских легенд городских.
Замечательный край, просветляющий душу!
Край, раздвигающий рамки сознанья!
Тех, кто тебя пожелает разрушить,
Мы сами разрушим разгневанной дланью!
…
Цепко луна озаряет Хитровку,
Спят, скособочившись, старые зданья.
Тля заприметила божью коровку –
И убегает. Смешное созданье!
Написано в самый разгар катаральной ангины
Бреду в бреду
Нажмите, чтобы прочитать
Горячей волною лицо мне накрыло
Блестящее марево яростных бликов,
Опухло моё симпатичное рыло,
Не слушая праздничных уличных криков.
Пальцы ломает озноб быстротечный,
Мои и свои – у озноба есть пальцы,
Которые огненным залпом картечным
Впиваются в воздух, как злые непальцы.
Волосы слиплись в слепое сегодня,
Пёстрые очи мерцают в горячке.
Веткой закрылся Никола-угодник,
Зачёт автоматом поставил Горяшко.
Три одеяла – и лютый мороз,
Грубые звуки изящных движений,
Мысли кусочек в скворечник приполз
И разразился пучком песнопений.
Падают листья из сумки на стол,
Кутая совесть в немытый подсвечник,
Фурацелин, анальгин, бисептол
Валятся валом в какой-то скворечник.
Память подскажет, а время покажет,
Кто и зачем растянулся во мгле,
Если, конечно, окно не замажет
Пыльный строитель в углу и угле.
Далее, может, наступит катарсис,
Кто-нибудь прыгнет долой из окна,
Пыльная буря случится на Марсе,
Стырит приказчик три метра сукна.
Жарко на солнце пылает корона,
Жалко, что нет ей под стать короля…
Впрочем, вот эта больная ворона
Подходит вполне, и не надо ля-ля!
Вот, как и сказано, я одеваю
Башню свою в раскалённый венец,
Весело ставлю подножку трамваю,
Пью из ладоней душистый свинец,
Кисло кричу проезжающим птицам,
Хватит, мол, бредом мозги мне терзать.
Тявкают ловко сырые лисицы,
Намажу на дверь их и буду жевать.
Чахлые ивы молчат над рекою,
Падают в небо фрагменты змеи,
Если мне кожу потрогать рукою,
Можно ожогом спалить все слои.
Галькой оплавленной время струится,
Медленно лезут на плечи часы,
Череп мой жаждет слегка раскроиться,
Чтобы мозги оросили усы.
Нет, всё смиренней и тише затменье
Нежной луны в запотевшем окне,
Звёзды плескаются, словно пельмени
В жирном бульоне на синем огне.
Если когда-нибудь третий апостол
Выглянет в ухо и скажет ку-ку,
Значит меня мой кошмар запогостил
И измолол в несмешную муку.
Впрочем, возможно, унылые сани
Спрячутся вусмерть и в грязный лесок –
Тогда вы, конечно, увидите сами,
Чего даже я расписать здесь не смог.
Лампочка сдохла, и тьма заиграла
Всеми огнями цветных витражей,
Тысячью ликов морского коралла,
Тысячью вихрей пустых миражей.
Нет ли у вас новостей из гестапо?
Мало ли, вдруг там чего-нибудь есть.
Спасло МЧС от потопа Потапа,
А так всё хреново. Чего бы мне съесть?
А вот, например, ослепительно ярок,
Лежит на столе новогодний подарок.
Открою его, а внутри – вот те раз! –
Скрюченный в мелкую мышь дикобраз.
Это – не пища! Это – дерьмище!
Жрать что попало не буду, ни-ни!
Лучше пусть гугл в инете поищет
Порцию вкусной заветной фигни.
Вот, например, «чужеродная дикость» -
Блюдо, печённое в жарком соку!
Или, допустим, «печная безликость»…
Третий апостол мяукнул: ку-ку!
Пальцами жму я обои на стенах
В поисках бреши в заоблачный край,
А в пресновато-обугленных венах
Кто-то весенний печёт каравай.
Долго ли, коротко дело идёт,
Солнышко светит, и травка растёт…
Морем безбрежным плескался асфальт
В день, когда помер гигант Эфиальт.
Продолжение жизнеутверждающей трилогии.
Глиняное одеяло.
Нажмите, чтобы прочитать
Тёплый ветерок – и кафельные стены,
Тихая больница в зелени плывёт,
Солнечной берёзы радостная пена
За окном решётчатым яростно живёт.
А больной скончался, а больной загнулся,
Износилось мясо на костях до дыр,
Просто после тёмной ночи не проснулся,
Просто помер тихо, как голландский сыр.
Врач берёт бумажку, пишет там каракуль:
Мол, такой-то помер, с глаз его долой,
Возвестит каракуль, словно бы оракул:
Он не с нами больше, он ушёл домой.
И поедет тело, тихое, родное,
На каталке в грустный, онемелый морг.
Равнодушный трупик равнодушно вскроют
И напишут что-то в бланковый листок.
Через пару суток пиджачок приедет,
Прочный и глазетовый, деревянный весь,
А июнь засохший дождиком побредит,
В сладковатом воздухе – липовая взвесь.
И приедет кто-то с телом попрощаться,
Может быть, поплачут, может быть, и нет.
И в уазик старый станут забираться,
А в другой уазик втиснется глазет.
А кругом больница, зеленью увита,
Грустные постройки пойманы в ветвях,
Трещины в асфальте травами пробиты,
Вот она, природа, ходит на бровях.
Катится уазик по шоссе к погосту,
А в лесу гуляют люди налегке,
Радуются лету, разминают кости,
Смотрят насекомых на седом песке.
А кругом бескрайний мир шумит зелёный,
Небо голубое ветерком шумит,
Всё шумит живое, а земли солёной
Ширится безмолвие – то земля скорбит.
Кровью и слезами почва просолилась
С древних незапамятных потайных времён,
Когда первой жертвы кровушка пролилась
На сухой иль влажный – произвольный дёрн.
Почва переварит, почва переправит
Мёртвое и косное в жизнь и красоту,
Если только нефтью почву не отравят,
Гриб огня не встанет в синь и в высоту.
Ну а между делом выкопали яму
В глине пересохшей, что пылит кругом.
Опустили гробик, скрашенный венками,
Бросили горстями слов и глины ком.
Тёплым одеялом, мягким и тяжёлым,
Привернули нежно мой остывший труп,
Одеялом вечным, глинистым и жёлтым,
Верным и надёжным, как дубовый сруб.
Выцвел я из жизни, прекратил движенье,
Вычеркнулся резко из учётных книг,
Но шумят деревья, дрогнут отраженья
И сияет вечность каждый божий миг.
Остовы построек вянут на природе,
остовы поступков в памяти живут,
А укроп душистый в чьём-то огороде
Выпустил соцветья и они цветут…
Финал трилогии.
Зимняя сказка
Нажмите, чтобы прочитать
В сумерках синих запутался город,
Ветер треплет домов шевелюру,
Улиц продрогших поднятый ворот
Уставился в окна, как люди Петлюры.
Небо, как пушистое,
но не тёплое
одеяло,
Распалось
на тонны
невесомых снежинок,
И теперь только
облако фонарей
засияло,
И огни квартир
сманили
людей с тропинок.
Последние автомобилисты
торопились домой,
Парковались повсюду,
не исключая свои гаражи,
А тяжёлый буран говорил: постой!
Дай закрутить тебя в мои виражи!
Переулки Ивановской горки вымерли,
Всё живое спряталось в тёплые здания,
А сами здания из пучины вынырнули,
Из пучины Вечности да на свет сознания.
Город замер, и свидетелей нет,
Самое время для древней магии,
А то, что какой-то чудак-поэт
В сугробах плывёт – на то ноль внимания.
Такие, как он, видят то, чего нет,
К чудесам они привыкли давно,
Так пускай же и это увидит поэт!
В глобальном масштабе – всё равно.
А между тем смолкли все звуки в мире.
Только снег шелестит прожитым временем.
В десятимиллионном городе тише, чем на Памире.
Длиннейшая ночь в году навалилась бременем.
Я захожу в произвольный двор,
Кругом – организации. Выходной. Темно.
Прохожу подворотней, крадучись, как вор.
В подворотне пусто и сухо. Умно:
Позади – снегопад, впереди – снегопад,
Справа, сверху и слева – пустые квартиры.
А в центре безмолвно, бездвижно стоят:
Я, темнота, тишина и мыслей чёрные дыры.
Да, очень зыбки каркасы разума!
Падают стены житейской логики!
За мороком снежным какие-то спазмы!
Нахлынула Правда. Кирдык методике.
Да, на тропе громогласных открытий
Щерится злобной лягушкою мозг.
Да, этот дворик, под снегом зарытый,
Тоже имеет и голос, и лоск.
Створка ворот, что в снегу по колено,
Старое дерево, вросшее в стену,
Слепое окошко, что в снежную пену
Вихрь видений пустило из плена…
Да, это было, когда над страною
В зеркало неба сугробы гляделись.
Глухо и пусто. Лишь холод со мною.
Тысячи лет снежным пухом оделись.
Но мне в пиджаке деревянном уютно
И бархатно мне в одеяле из глины,
Как будто бы в тёплой, уютной каюте
Плыву через космос, морозный и длинный…
Да, это иссиня-чёрное небо!
Да, эти искры по снежной саванне!
Мир, словно памятник чёрствому хлебу,
В белом, как плесень, беззвучном саване.
Вдруг потеплело. Сырые циклоны
Свежую оттепель дарят сердечно.
А ночь бесконечно. Два раза с поклоном
Я повторяю: а ночь бесконечна!
Солнышко сдохло. Слепая луна
Чёрным пятном среди звёздочек бродит,
А снег пахнет кровью, как будто она
С землёй до сих пор не смешалась и бродит.
Сугробы укрылись под настовой коркой
И дальше продолжили мёрзнуть и спать,
А я всё стоял под Ивановской Горкой
И мысли Вселенной пытался читать.
Так было. Так будет. Так надо. А значит,
Недаром я в юности плакал и звал.
Я ждал и дождался. Теперь я не плачу.
Пожил и прожил. Кувырком наповал.
Голод. Блокады. Гражданские войны.
Варварство. Дикость. Театр теней.
Было и будет. Но будьте спокойны:
Не обрывается след от саней.
Страх. Непрерывный довлеющий страх,
Похожий на небо с бельмом новолунья.
И суета. За падением – крах,
Жизнь – словно эта снежинка-шалунья.
Лететь бы, кружась, как пушистая шаль,
А падать приходится, плотно и резко,
И каждой снежинке себя очень жаль…
Вы жизней-снежинок не слышали треска?..
Но тут во мне пробудился смех:
Гы, чё за мысли нафиг!
Щяс вот пойду и куплю рыбий мех,
Сожгу интернетский трафик!
Я безупречен, пока я мёртв,
Ну да и хрен бы с этим.
И пока сердце гоняет кровь,
Буду лихим поэтом!
Буду орать и ломать мозги
Читателям баснословным,
Буду к мозгам рифмовать носки,
Буду живым, безусловно!
Щя, погодите ещё чуток,
Вжарю игру контрастов,
Поговорю тут ещё часок,
Свежий, как зубная паста…
Тут замело меня с головой,
Заснул, не приметив как…
Но перед тем я пришёл домой!
Всё ок, не смотрите так!
Живая Москва
Нажмите, чтобы прочитать
В тугом комке деревьев чёрно-влажных,
На сквозняке времён, под градом дней текучих
В чернильном море флот судов бумажных
Запрятан в недра ящиков трескучих.
Их иногда – раз в месяц – проверяют,
Посмотрят, тронут – и забудут вновь на месяц.
В каморке тесной в сон они ныряют,
Пока дожди снаружи куролесят.
Снаружи дождь. Снаружи я и город.
Мы слушаем друг друга и себя.
Поэт испытывает странный голод –
Мир взглядом осветить, лаская и любя.
Подколокольный в сизой луже тонет,
А Трёхсвятительский похож на водопад,
Хитровка тополиным ветром стонет,
А на Солянке – розы невпопад.
На Златоустьинский троллейбус вдруг заехал –
Бывает редко, как четырёхлистный клевер.
Витрины манят тканями и мехом,
А тучи движутся на запад и на север.
Когда иду я вдоль бульвара вдаль,
Приходит мысль, верно, неуклонно:
Мне этот город, как почётную медаль,
Судьба вручает жестом благосклонным.
Смотри, поэт! За суетой людской,
За шелестом машин, за грохотом трамваев,
За жизнью повседневной городской
Живое существо всё чётче проступает.
Дома есть шерсть его, асфальт – его же кожа,
Машины – кровь, а люди – это мысли.
Тех, кто свой город любит, город любит тоже…
Добавлю сразу, чтоб вы не зависли:
Душа Москвы – то не твоя душа,
А души всех, кто жил на этом месте
плюс души всех, кто здесь живёт сейчас,
Не исключая жителей предместий.
Душа Москвы живёт всё ближе к центру,
В иных местах я даже чую пульс…
Когда идёшь на встречу слякоти и ветру,
Боишься: вот как в луже искупнусь!
Да только в окна взглянешь исподлобья –
И сразу по цепи пройдёт сигнал далёкий:
В окне тепло. Там жизнь. Там быт удобный.
Так в тех домах – и в низких, и в высоких!
Как много огоньков под кровом и в уюте!
Мне представляется большой пушистый Город,
Свернувшийся калачиком в каюте
Страны, плывущей через мглу и холод.
Ты мал, поэт, зато твой мир огромен,
Он смотрит на тебя, играется с тобой.
Ты приручи его, он станет ласков, скромен,
И одиночество пройдёт, как морок злой…
В тугом комке деревьев почерневших,
Под ветром проливным столетий и минут
Зажжён костёр для всех окоченевших,
Что в сумерках, понурившись, бредут.
Осенние грёзы
Нажмите, чтобы прочитать
Добросовестный бег пера
По тетрадным листам с конспектами.
Мозговая трещит кора
От знакомства с моими проектами.
Я сижу у окна в тепле,
За окном – сердцевина города.
Коллектив потонул в сопле,
Не осилив прихода холода.
Я пишу, я рисую, думаю,
Подъедаю деликатес…
Маросейка ползёт, сутулая,
Как продрогший Эгмон Дантес.
На столе – трёхтомник Ключевского,
Сборник ГОСТов и атлас родины,
Над камином портрет Бердичевского,
Он такая, скажу вам, уродина!
Хитроумны октябрьские сумерки:
Подкрадутся незнамо как,
Упадут, как из гроба жмурики,
Распростаются сяк и так.
А меж тем я пришедшим товарищам
Излагаю проекта соль.
Развели тут ментальное хмарище,
Навели головную боль.
Пошумели, поржали, подумали,
Обменялись горой идей,
Рассчитались с кафешкой суммами
И ушли в догоревший день.
Вновь спокойно сижу и безмолствую
И украдкой смотрю на часы:
Шесть ноль пять, - к моему удовольствию
Изошло с цифровой полосы.
Это значит, с работы любимую
Отпустили уж пять минут.
Вон идёт она, юная, милая…
Уж я ей помогу отдохнуть!
…
А меж тем в сверхсекретных бункерах
Конкурирующих сверхдержав…
Отказались от bellum nuclear,
И меня, и тебя поддержав!
Сообщение отредактировал МС Андреев: 30 Декабрь 2009 - 21:25